Кораблики

Вербовская Анна — Кораблики

Когда я была маленькая, мне очень нравилось смотреть, как мама что-нибудь делает по дому. Неважно, что: стирает, вяжет носки или раскатывает тесто для пирогов – лишь бы тихо сидеть с ней рядом, подперев кулаками щёки. И смотреть, смотреть…

Особенно интересно было, когда мама гладила. Она доставала из шкафа ворох мятого, скрипучего от чистоты белья и ставила на плиту утюг. Такого утюга, как у мамы, – тяжеленного, чугунного – не было ни у кого. Утюг медленно раскалялся и краснел на плите. Мама снимала его с огня, тыкала наслюнявленным пальцем, и утюг сердито шипел. Это значило, что он готов к работе. И мама начинала гладить.

Своим чугунным утюгом мама гладила всё: носовые платки, крахмальные простыни, папины брюки. И не было случая, чтобы утюг что-нибудь прожёг. Он плавал легко и бесшумно, как корабль, оставляя ровный горячий след.

А я сидела рядом. И смотрела… смотрела… И тут мама обычно начинала петь. Голос у мамы тихий, певучий. Только песни у неё все какие-то грустные: про ямщика, замерзающего в степи. Или про старый клён, который стучит в окно. От маминых песен мне хотелось плакать. Поэтому я просила:
– Мамочка, не пой. Ну, пожалуйста!

Мама умолкала, и какое-то время было тихо-тихо. Потом она набирала полную грудь воздуха и протяжно, со всхлипом, вздыхала:
– Сирота я, сирота…

От таких маминых слов мне становилось её очень жалко. Я уже совсем готова была разрыдаться, и уткнуться ей носом в живот, и даже разрешить немножечко попеть. Пусть хоть про ямщика, хоть про клён.

Но мама продолжала:
– …не пролезу в ворот?.

И мне сразу делалось смешно. Потому что было понятно: мама шутит. Маленькая и худая, она могла пролезть не то что в ворот?, но даже сквозь щель в заборе. И вообще – какая же она сирота, если у нас есть бабушка, мамина мама?

Ещё было здорово, когда мама стирала. Она кидала в огромный таз грязные рубашки, носки и майки, включала на полную мощность воду, щедро сыпала порошок из картонной коробки и принималась ловко мять потемневшие от воды вещи. И тереть, и таскать их из стороны в сторону. И по всей ванной вверх летели весёлые радужные пузыри…

…В тот день у нас с мамой как раз была большая стирка.

Мама сыпала порошок, лила воду, бултыхала, полоскала. Потом она изо всех сил выкручивала бельё и, не глядя, бросала его себе за спину, в большое эмалированное ведро. А я стояла рядом и ловила то, что не попадало в цель и пролетало мимо.

А потом мы понесли всё это сушить на улицу. С ведром, из которого толстыми червяками свешивалось мокрое бельё, и с мешком прищепок мы вышли из подъезда. На улице сияло солнце. Оно было везде – на ярко-синем небе, в окнах дома напротив, в лужах, натёкших из подтаявшего снега. Солнце переливалось и сверкало даже в сугробах – осевших, ноздреватых, совсем уже ненужных.

– Красотища какая! – мама втянула носом воздух, будто нюхала цветы, – Ты посмотри, доченька, зима кончилась!

Я тоже принюхалась… пахло мокрыми сосульками, тёплым небом, прелой травой. И ещё чем-то терпким, свежим, неописуемым – настоящей весной.

– Ну, замечталась! Давай прищепки-то!

Оказалось, пока я, жмурясь от солнца, нюхала весну, мама успела натянуть верёвку, достать из ведра и расправить мокрую папину рубашку. И теперь она ждала, когда я подам ей прищепки. Я порылась в мешке и вынула сразу две: большие, деревянные, похожие на крокодилов. Мама пришпилила ими рубашку. И рубашка затрепетала, замахала рукавами, словно живая.

Тут уже дело пошло! Мама по очереди вытягивала из ведра наволочки, платки, полотенца, встряхивала их изо всей силы. Они надувались и хлопали на ветру, как паруса. И всё время пытались улететь. А мы с мамой ловили их, и смеялись, и прищепляли к верёвке за самые уголки.

А потом бельё в ведре кончилось, и мама пошла домой за второй порцией. Стирка у нас в тот день была большая, весенняя!

– Если хочешь, подожди меня на улице, погуляй. Только со двора ни шагу! – сказала мама и, подхватив пустое ведро, скрылась в подъезде.

В такую рань во дворе было тихо. Только слышалось «кап-кап» – это солнце начало пригревать сосульки на крыше. И ещё воробьи пискляво дрались из-за куска булки. Мне стало скучно…

От нечего делать я принялась рыться в мешке и доставать оттуда прищепки: большие и поменьше, деревянные и пластмассовые, розовые, синие, зелёные. Сквозь маленькие просветы в прищепках я смотрела на небо… сцепляла их друг с другом… а мама всё не шла и не шла…

Тогда я стала подкидывать прищепки вверх и ловить – как жонглёр, которого я видела прошлой осенью в цирке. Одна прищепка шлёпнулась прямо в ручей, вытекавший из-под сугроба, нерешительно покрутилась на месте… и поплыла. Я пошла следом. Не то чтобы я переживала, что прищепка потеряется. Просто мне вдруг стало интересно – куда она заплывёт. Это была уже не прищепка, а самый настоящий корабль, который бурным течением несло… впрочем, я и сама не знала, куда его несло.

Сказать по правде, течение было не таким уж бурным. Даже совсем не бурным. Ручеёк оказался тоненький, слабенький, мелкий. Сквозь его нежные струйки просвечивали травинки, веточки и камешки, за которые то и дело цеплялся мой корабль-прищепка. Он оказался совсем не боевым: всё время норовил куда-нибудь пристать.

Но я была начеку. И подталкивала его то носком ботинка, то палкой, а то и прямо рукой. Я не спускала со своего кораблика глаз! Я так внимательно за ним следила! Я даже не заметила, что ручеёк давно уже увёл меня с нашего двора.

– Что это за малявка? – голос прозвучал так резко, что от неожиданности я вздрогнула и подняла голову.

Передо мной стояли два мальчика. Большие мальчики. Взрослые. Года на три-четыре старше меня. Видно, школьники. Оба в мокрых по колено штанах и с красными от холодной воды руками. Только один повыше и чернявый, а другой – маленький и белёсый. У чернявого одно ухо было явно больше другого и слегка косил правый глаз. А у маленького на носу блестели круглые очки, и он всё время сплёвывал сквозь дырку на месте выбитого зуба.

– Здравствуйте, мальчики. Скажите пожалуйста, а что вы здесь делаете? – в свой голос я вложила всю вежливость, на которую была способна. Я поняла, что ступила на чужую территорию. Но территория эта была такой интересной, а мальчики – такими загадочными и притягательными, что я готова была на всё, лишь бы они приняли меня в свою игру.

– Запруду мы делаем, вот что, – сказал чернявый. – Только это не твоего ума дело, малышня. Забирай свою прищепку и вали.

С этими словами он поплескал рукой в середине лужи, в которую благодаря запруде превратился тоненький ручеёк, и выкинул на берег мой кораблик.

– Давай, Гарик, тащи ещё ветки, а то вода вытекает, – чернявый принялся старательно, со знанием дела, подсовывать палки, чурбаки и всякий мусор в хлипкую запруду. Мальчики перестали обращать на меня внимание.

– Марик, тьфу! Смотри, тьфу, что я нашёл! Тьфу, подойдёт? – очкастый Гарик, пыхтя и всё время сплёвывая, приволок здоровенную железяку: то ли кусок обшивки самолёта, то ли обломок трубы для канализации.

– Нормально! – покосившись на непонятную деталь, решил Марик. – Мы её сверху присобачим, а потом камнями придавим. Будет лучше, чем Асуанская плотина!

У меня захватило дух, и даже слегка закружилась голова. Боже мой! Какие удивительные мальчики! Как здорово у них всё получается! А какие у них волшебные, загадочные имена! Гарик! Марик! В этих именах мне слышался рёв морских штормов, рвущих паруса в клочья, крики чаек и грозное рычание идущих на абордаж пиратов.

Мне сразу захотелось сделать что-нибудь очень-очень полезное, что-нибудь нужное, хоть как-нибудь пригодиться таким замечательным мальчикам. И я принялась шарить вокруг и искать камни и ветки. И всё, что находила, я складывала прямо в подол своего пальто.

– Смотри, Марик, подойдёт? – я гордо вывалила собранное прямо перед носом чернявого и выпрямилась, ожидая похвалы.

– А, ты ещё здесь! – удивлённо покосился на меня Марик. – Откуда ты знаешь, как меня зовут?

– Шла бы ты, тьфу, отсюда! – подошёл ко мне Гарик. – Ходит, тьфу, людей от дела отвлекает. Тьфу!

– Мальчики! Я не отвлекаю! Я наоборот! Помочь хочу!

– Иди-иди, помощница, – отмахнулся от меня Марик, как от надоедливой мухи. В голосе его не было злости, только усталость очень занятого человека.

– Мала ещё, тьфу, помогать, – в тон ему подхватил Гарик. – Иди домой, а то мамка, тьфу, заругается!

– Нет у меня мамки, – неожиданно для самой себя выпалила я и сама испугалась таких жутких, кощунственных слов. Я уже готова была забрать их обратно, и извиниться, и вежливо раскланяться, и пойти в свой двор, где, наверное, меня уже ждёт с новой порцией белья мама.

Но мальчики, как по команде, с интересом повернули ко мне головы. В их глазах читались смесь ужаса, жалости и восторга.

– Что, совсем нет? – ахнул Марик.

– Ну-у, вообще-то есть…

– А-а-а! – Марик разочарованно отвернулся и принялся прилаживать к запруде железку.

– Но она дома бывает только раз в месяц.

– Как это, тьфу, раз в месяц? – заинтересованно блеснул очками Гарик.

– Она проводницей работает. В поезде. Две недели едет до Владивостока. Две недели обратно. Потом домой приедет, чаю попьёт и снова в рейс.

Гарик с Мариком переглянулись. Гарик по обыкновению сплюнул и медленно кивнул. Видимо, из них двоих он один знал, что Владивосток – это очень далеко. И что человека, который ездит туда на поезде, чаще, чем раз в месяц, ждать не стоит.

– А кто же тебя в детский сад водит? – продолжил допрос Марик.

– Никто! Я школьница! – гордо соврала я.

– И в какой же школе ты учишься? – хитро скосил и без того косоватый глаз Марик.

Я обвела взглядом дома и ткнула пальцем в светло-жёлтое трёхэтажное задание, проглядывавшее сквозь голые ветки деревьев.

– Вот в этой!

Гарик и Марик снова переглянулись.

– Ха! Так ведь это, тьфу, наша школа! Что-то мы там, тьфу, тебя не видели?!

Теперь мальчики смотрели на меня в упор и ждали ответа. Мои мысли заметались в голове, как испуганные мотыльки. Что делать? Сейчас ещё про учительницу спрашивать начнут, про одноклассников!

– А я в школу не хожу. Ко мне учителя сами домой приходят. По очереди.

– Как это, тьфу, сами? Ты что, тьфу, прынцесса? – загоготал Гарик.

Вслед за Гариком рассмеялся и Марик – неожиданно тонким, писклявым смехом, с какими-то странными всхлипываниями и похрюкиваниями.

– Я не принцесса. Просто я не могу ходить в школу. Должен же кто-то за бабушкой ухаживать.

– А что бабушка? – скосил глаз Марик.

– Парализованная она. Уже три года не встаёт. А мама всё время в рейсе. То во Владивосток едет, то обратно. Всё хозяйство на мне. Я и в магазин сходи, и приготовь, и покорми. И полы помой, и посуду. И лампочку вкрути, и телевизор почини, и ремонт сделай.

– Ух ты! – в один голос ахнули Гарик с Мариком. Глаза их заблестели, в них уже читались не подозрительность, а восхищение и даже немножко зависть.

– Да! А вечером с уроками расправлюсь и книжки бабушке читаю, и сказки рассказываю на ночь, – окрылённая таким вниманием, я продолжала сочинять на ходу, враньё буквально распирало меня. – А ещё перед сном надо не забыть как следует вымыть бабушкину вставную челюсть. И положить её в стакан.

Вставная челюсть бабушки решила дело в мою пользу. Мальчики приняли меня в игру безоговорочно и бесповоротно. Я даже почувствовала, что у меня появился авторитет в нашей маленькой компании. Гарик стал советоваться со мной, какие булыжники лучше подойдут для плотины. А Марик терпеливо и доходчиво объяснял, куда их лучше воткнуть, чтобы вода не пошла в обход запруды.

Гарик с Мариком оказались очень добрыми и хорошими мальчиками. С ними было так весело и интересно! Марик рассказал, что его папа – космонавт, который будет первым человеком, чья нога ступит на кольцо Сатурна. Сейчас он как раз готовится к полёту. Если Марик будет себя хорошо вести и исправит двойку по математике, папа, может быть, возьмёт его с собой.

А папа Гарика – тайный агент в одной очень маленькой африканской стране. В какой – не знает никто, даже сам Гарик. И папа его не знает тоже. Когда его засылали, ему не сказали, куда именно. Чтобы не нарушать секретности.

– А у меня папа – подводник-испытатель, – не желая отставать от мальчиков, сказала я.

– Может, лётчик-испытатель? – поправил меня Марик, он хорошо разбирался во всём, что касалось космоса и вообще полётов.

– Нет, подводник, – упорствовала я, – он подводные лодки испытывает.

– А что? Тьфу! Очень может быть! Не только самолёты, тьфу, надо испытывать! – поддержал меня Гарик. – Он, наверное, капитан? Большая у него, тьфу, команда?

– У него нет команды. Он один испытывает.

– Как один? – от удивления глаз Марика совсем съехал к носу. – Я сам в кино видел: их там, на подводной лодке, много. И матросы, и адмиралы, и мичманы. Они живут в отсеках и всё время их задраивают.

– А мой папа один. Там лодки совсем новые, неиспытанные. И в них очень опасно. Нельзя же всем рисковать…

И я представила себе папу. Как он один-одинёшенек рискует своей жизнью. Он бегает по подводной лодке и задраивает отсеки. А когда всё задраит, выдвигает из лодки перископ, чтобы следить за врагами. На самом деле ему, конечно, наплевать на врагов. Он ищет нас с мамой. Потому что ему очень тоскливо и одиноко там, в чужой и холодной морской глубине. Но нас он не находит, потому что мы живём далеко от всех морей и океанов. В городе, который почему-то называется «Порт пяти морей». Хотя никаких морей у нас нет и в помине. И тогда папа убирает перископ. И варит себе макароны по-флотски. И сидит, повесив нос. И жуёт себе всухомятку.

Я чуть не зарыдала от жалости к папе. Да вовремя вспомнила, что на самом деле он работает бухгалтером в тресте и постоянно сдаёт какие-то годовые и квартальные отчёты. А вечером папа приходит с работы и достаёт шахматную доску. И мы с ним садимся играть. Папа зажимает в кулаках чёрную и белую пешки и вытягивает руки вперёд, чтобы я выбрала. Чаще всего мне достаётся белая пешка, и я играю белыми. А папа играет чёрными и всегда заранее убирает с доски своего ферзя и одну ладью. «Это я тебе даю фору», – объясняет папа. И мне иногда даже удаётся закончить вничью.

Когда я про это вспомнила, мне очень захотелось рассказать мальчикам всё-всё: и про своего папу, и про шахматы, и про мамин утюг, и про её песни, и про нашу большую стирку, и про мамино издательство, где на самом деле она работает корректором. Мама несколько раз брала меня с собой на работу, и я познакомилась там с её начальником – толстым лысым дядькой, который угощал меня мармеладом.

Но разве это было интересно таким необыкновенным, таким удивительным мальчикам, как Гарик и Марик? Всё это так серо и обычно. Так буднично и скучно. И шахматы. И утюг. И то, как мы все вместе смотрим кино по телевизору. Мама сидит на диване, ровно выпрямив спину. Папа притулился рядом и всё время косится в газету с кроссвордом. А я сижу на полу. Мне так удобнее. Я могу в одно и то же время смотреть телевизор и играть в куклы. А когда кто-нибудь в телевизоре начинает целоваться, я зажмуриваю глаза, и закрываю их руками, и кричу на весь дом: «Фу, какая гадость!» И папе с мамой я тоже не разрешаю смотреть. И они послушно отворачиваются и закрывают руками глаза. Ну кому, скажите на милость, я могла бы про это рассказать?! Никому это всё не надо!

Тут мы как раз достроили плотину. Марик притащил откуда-то пенопласт и достал из кармана самодельный, с обмотанной изолентой ручкой, нож. И мы стали вырезать из пенопласта кораблики. И приделывать мачты из палочек. И даже порвали на паруса мой чистый носовой платок.

А потом мы пустили наши корабли в большое плавание. Мы садились на корточки, дули в паруса и смотрели, чей корабль поплывёт быстрее. Корабли обгоняли друг друга, утыкались носами в запруду и принимались вертеться на месте. Тогда Марик сказал:
– Смотрите, что сейчас будет!

Он набрал камней и начал пулять ими прямо в запруду. Запруда задрожала, покосилась, но уцелела: сделана она была на совесть. Тогда мы с Гариком тоже стали бомбить её камнями. И она зашаталась, подалась и разлетелась в мелкие клочки. И вода хлынула сквозь неё с шумом и рёвом, как Ниагарский водопад. И потащила за собой наши корабли. А мы запрыгали, как ненормальные. И заорали, и засвистели, и закричали «ура!».

Кажется, я кричала и визжала громче всех. И махала руками, и плясала, и прыгала. От восторга меня даже подбросило в воздух, и перевернуло вокруг себя, и…

Передо мной стояла моя мама. Одной рукой она крепко держала меня за шиворот, в другой – комкала носовой платок, совершенно мокрый. Глаза у мамы тоже были мокрые и красные. И лицо красное, всё в белых пятнах. Или, наоборот, пятна были красными, а лицо белым? Или это солнце так причудливо золотило мамины щёки, отражаясь от её малинового берета?

– Мамочка! Ты уже вернулась из Владивостока? – пискнула я глупым тоненьким голосом.

Мама долго молча смотрела на меня. Потом у неё начали дрожать ресницы. Потом затряслись губы. И руки у мамы затряслись тоже. И голова. И серёжки в ушах. И малиновый мамин берет.

А потом до меня дошло, что на самом деле мама изо всех сил трясёт меня за воротник. И от этой тряски в глазах у меня всё пляшет, и скачет, и бултыхается.

– Ты… ты… как ты могла? – мамин голос то опускался до еле слышного шёпота, то срывался на визг. – Я пять раз… вокруг всего дома… все дворы… обегала… чуть с ума не сошла… как ты могла?!

– Тебя… так… долго… не было… – задыхаясь от маминой тряски, попыталась оправдаться я.

– Целый месяц, тьфу, – участливо подсказал Гарик.

На Гарика мама даже не посмотрела. Но трясти меня неожиданно перестала.

– Я как раз собиралась выходить, а тут бабушка позвонила, – в свою очередь начала оправдываться мама. – Она сегодня собирается к нам в гости. С пирогами. Потом папу срочно вызвали в трест. У них на носу комиссия из главка, надо готовить отчёт. Проводила его, вышла – тебя нет. Я звала, звала, все дворы обегала… лучше бы я тебя сегодня в детский сад отвела…

Дальше я маму уже не слушала. Того, что она сказала, было достаточно, чтобы покрыть меня несмываемым позором. Выставить врушкой и обманщицей перед такими большими, серьёзными мальчиками.

А мама всё говорила и говорила… а когда поняла, что я совсем её не слушаю, а только смотрю на неё пристально и зло, она встряхнула меня ещё раз за шиворот и поволокла домой. Она крепко держала меня за воротник, а свободной рукой несколько раз шлёпнула меня под зад. Было совсем не больно – под пальто у меня были толстые шерстяные рейтузы. Но лучше бы она треснула меня побольнее, тогда я могла бы с чистой совестью зареветь. А так – слёз не было. Только стыд и обида.

Мы с мамой потом целый день дулись друг на друга. И я на неё очень злилась, что она так меня опозорила перед мальчиками. И бабушкины пироги я даже не попробовала. Я на неё обиделась, на бабушку. За то, что у неё нет вставной челюсти, а только один золотой зуб. И на папу – за его квартальные отчёты и бухгалтерские нарукавники.

Потом это происшествие как-то забылось. И стало всё, как всегда: мамины песни, папины шахматы, телевизор. Правда, утюг поменяли на электрический. А старым, чугунным, мама теперь прижимает квашеную капусту, которую она солит в большом эмалированном ведре – том самом, в котором мы носили сушить бельё.

А Гарика и Марика я больше ни разу не встречала. Наверное, Марик всё-таки исправил двойку по математике, и папа взял его с собой на кольцо Сатурна. И Гарика заодно они взяли тоже.