Рассказ об императоре

Басова Евгения — Рассказ об императоре

Мама – домашняя медсестра. Она делает уколы и массаж людям, которые сами в больницу прийти не могут. И уж как радуются они, если к ним кто приходит! У мамы сразу начинают спрашивать, какая там за окном погода, и что идёт в кино. А некоторым надо знать, сколько маме лет и где она училась, и есть ли у неё сын или дочка. Понятно, им же скучно. Когда мне было одиннадцать, у мамы была пациентка – Катерина Ивановна. Она как узнала, что нас у мамы трое, сказала: «А ты ко мне со всеми приходи, всё веселее будет».

Семья у Катерины Ивановны тесно жила – все в одной комнате. И в этой комнате вечно хлопотала, точно перекатываясь, кругленькая бабушка Валентина. Она и ухаживала за Катериной Ивановной. Та называла её сношенькой.

У Катерины Ивановны был уголок за шкафом, и она оттуда почти никогда не выбиралась. Ей было чуть ли не сто лет, у неё ноги не ходили и глаза не видели. Но слышала она чутко. Подмечала, кто как дышит – и только я загляну за шкаф, ещё не успею сказать: «Здрасте!», а она сразу: «Мишка пришёл! Ну, здравствуй, Мишка!» Голосок у неё тонкий был. Сейчас её уже нет, а мне очень легко представить, точно она живая. Мало того – я и маленькой представить её могу. Она иной раз начинала рассказывать о чём-то, как девчонка.

Помню, гляжу я на неё, и мне не понять, как это – смотришь и не видишь. Но долго об этом мне думать не дают. Бабушка Валентина ведёт моих сестёр Наташу и Манюшу в кухню книжки показывать, и я тоже выхожу из-за шкафа. Оттуда сразу же начинают раздаваться какие-то шлепки – мама делает Катерине Ивановне массаж и говорит ей, как маленькой:
– Вот наши ножки, наши ножки будут ходить, мы снова пойдём…

Мама хоть кому делает массаж – всё равно разговаривает. Это, мне кажется, помогает ей руками работать.

– Вот наши ножки… А откуда у нас такой шрам? Я всё хочу спросить. Это же рваная рана была? Это вы так – на войне?

– Это я на заборе, – отвечает Катерина Ивановна, – это – ещё до всякой войны. В тот самый день, когда к нам приезжал император…

– Какой император? – конечно же, спрашивает мама, а Катерина Ивановна говорит:
– Понятно какой – Николай, при нём я родилась, других не застала. Николай был проездом в Кинешме, и вот у нас в тот день стрельба началась…

– Революция! – сразу подаю голос я. Мыслимо ли дело! Катерина Ивановна – историческая старушка! Она участвовала в революции и была ранена…

И тут же из-за шкафа я слышу смех.

– Какая там революция! Так всё, по глупости. Любопытной Варваре на базаре, сами знаете, нос оторвали. А тут тебе не базар, тут сам государь-император приезжает. Народ как жил? Ни телевизора тебе, ничего… Но зато случай представился живьём царя увидеть – и уж как мы бежали на пристань…

– Чтобы свергнуть царя? – спрашиваю. Я ведь слышал уже – и сколько раз! – что царя «свергли», только не очень представлял, как это.

Мама меня окликает с укоризной:
– Мишка!

И Катерина Ивановна ахает:
– Да зачем – свергнуть? Зачем – свергнуть? Так, посмотреть! Это позже ему судьба была – свергнутым быть, а тогда какой же год был? Девятьсот тринадцатый? Царь Николай совершал путешествие – не знаю уж, откуда и куда, но только в нашей Кинешме он должен был пересесть на пароход. Мамка мне строго-настрого сказала: из дома ни шагу, сиди, сестру карауль – а сама на улицу. Видно, хотелось ей на царя поглядеть. А мы с сестрой обождали, чтобы она отошла от дома, – и следом… Народ-то к Волге не бежал – летел, весь город высыпал, и жандармы тоже – глядят, чтобы не было беспорядков, чтоб никакого бунта не допустить. А народ и не думал бунтовать, нет, что вы… – точно оправдывается за шкафом Катерина Ивановна. – Все, казалось, чего-то ждали, чего-то хорошего, милости царской…

– Как – милости? – спрашиваю, а она мне отвечает:
– Ну, что он поднимет руку и скажет: «Благословляю вас, люди мои, и жалую вам…»

– Жалую – значит «дарю», – объявляет из кухни Наташка.

У моих сестёр нюх на всякие истории. Только начнут что-нибудь рассказывать – у обеих уже ушки на макушке!

– И что он вам подарил? – спрашивает Манюша.

– Да что – ничего! – отвечает Катерина Ивановна. – Я и не скажу, чего мы ждали, какого подарка, да и никто бы там не сказал, чего ждёт, а только народ толпился, лезли по головам. Жандармы теснят их в сторону – не напирай, мол, да не балуй! И вдруг вижу я маму свою совсем рядом, жандармы её в плечи, в грудь толкают – мол, отойди! Она в первых рядах оказалась, такая была проворная. Увидела нас с Милкой, сестрой, – кричит: «Дети мои, дети!» – а к нам уже и не пробьёшься. Она – там, а мы здесь. Нас, ребятишек, не гнали, мы тут же по площадке бегаем среди жандармов, их за рукава дёргаем: «Дяденька, дяденька, который там император?»

– Так вы его видели? – спрашивает мама.

– Видела, видела, – подтверждает Катерина Ивановна,– глазки-то у меня молодые были, зоркие. И вот гляжу – стоит он на палубе, в военном мундире. Сам рыженький, ростика невысокого. Дочки, великие княжны, выше его были. Тоненькие, одетые чисто… А уж царица…

Наташка, сестра, хочет перебить, а не успевает.

– Вот это царица была! – перебивает сама себя Катерина Ивановна. – Такой неописуемой красоты я никогда больше не видела. Белое платье – и сама как лебёдушка белая, не идёт – плывёт… Знаете, – торопится Катерина Ивановна, – снится она мне иногда. А сам император рядом с ней – весь какой-то поникший, а в глазах отчаяние, страх – ой, что сейчас будет! Не в добрый час люди на пристани собрались… И точно, через секунду стрельба началась.

– Стрельба! – ахает кто-то из наших, наверно, мама с Наташкой вместе.

– Толпа очень уж напирала, её было не удержать,– объясняет Катерина Ивановна. – И вот, видно, у жандармов нервы не выдержали. Начальник их приказал в воздух стрелять, а кто-то сдуру пальнул прямо по толпе.

Мама снова ахает, а Катерина Ивановна продолжает:
– Пуля попала аккурат в дядю Мишу Векшина, в соседа нашего. В грудь, наповал. Вот он передо мной и сейчас. Я гляжу – лицо у него удивлённое стало: как так, мол? И стал он оседать к людям на руки – толпа же, упасть не дадут… А мама как поглядела на него, так и говорит во всеуслышание: «Вот она, царская милость!» И тут же два жандарма к ней, да сразу же её и хватают, и тащат её из толпы: как, мол, так – бунтовать? Против государя-императора? Мы с сестрой – обе в крик, народ разбегаться начал – уж не до царя. Жандармы на нас с сестрой и не глядят, кричи не кричи. Повели маму вверх по улице – нам и не угнаться за ними, решила я короткой дорогой к участку добежать, а там надо было перемахнуть через забор. Сестру-то я сразу на ту сторону пересадила, ей года четыре было тогда. А сама, когда лезла, ногу себе и раскроила. Кусок юбки на том заборе оставила, и кожа вот так, шматком, у меня висела… А я и не гляжу, что у меня с ногой, нам – лишь бы от мамки не отстать. Жандармы-то её в горку так и пёрли. Мамка вывернулась у них в руках, обернулась и нам кричит: «Сейчас же бегите домой, скажите отцу, что меня забрали в участок!»

– И что отец? – спрашивает моя мама.

– Отец в мастерской был, – говорит Катерина Ивановна. – А уж брат Саша накинулся на нас с Милкой. На меня, конечно, в первую очередь. «Где вы ходили, – говорит, – вас и убить могли!» Всыпал бы мне по первое число, да увидел ногу мою. На кровь-то уже порядком пыли налипло. Только налил он в таз воды – мне рану промыть – тут вваливаются к нам жандармы с обыском. Один, второй – сразу не повернуться стало. И ну рыться в вещах! Подушки даже порезали, что уж они там искали… Подушки мне жалко было. Перья как поднялись! После ушли жандармы, и Саша нам, мелкоте, говорит: а ну, мол, собирайте перья. Кто больше всех соберёт, тому копейку дам…

Наташка, моя сестра, в кухне фыркает.

– А копейка, – говорит Катерина Ивановна, – это по тем временам хорошие деньги были. На копейку хорошую конфету можно было купить.

– И что, – спрашиваю, – собрали?

– Собрали до пёрышка! Уж как мы старались! И я с ногой-то обвязанной ползала под столом. А тут как раз и мама приходит…

– Выпустили её? Разобрались? – радуется моя мама.

– Видно, разобрались. Мама приходит – и с порога кидается прямо ко мне, под стол: «Ногу скорей покажи!» И Сашу спрашивает: «Ты хорошо промыл?» Она, оказывается, ещё тогда увидела у меня кровь, только жандармы её не выпускали ко мне…

Мама уже давно не делает массаж, а тут, слышу, хлюпает носом подозрительно. Может, представила, что это её к кому-нибудь из нас не пускают.

– Вот с тех самых пор у меня шрам-то и остался, как память, – рассказывает Катерина Ивановна. – Хотя я и без шрама тот день не забыла бы. Иной раз до сих пор вижу во сне и дядю Мишу в последнем этом его удивлении – что, мол, такое. И императорское семейство вижу, но так, неясно. Мальчик там должен был с ними быть, цесаревич… Мальчика я совсем не помню, и не снится он мне. Из них всех одного императора чётко вижу – как смотрит он с палубы, а в глазах – отчаяние. Сейчас, мол, начнётся. Иной раз мне кажется, что он уже откуда-то знал, что ему скоро придётся и престола лишиться, и самому вместе со всей семьёй принять страшную смерть. И он ничего изменить не в силах был, оттого и такое отчаяние в глазах… Вот понимаю же – в тринадцатом-то году откуда он мог про это знать. А когда он мне снится, чувствую: всё знает!

Мама говорит:
– Да, да….

Манюшка, моя сестра, спрашивает:
– А кто копеечку-то получил?

– Милка, сестра, – отвечает Катерина Ивановна. – Мне с забинтованной ногой за ней было не угнаться!

– Уфф! – выдыхает Манюшка с такой досадой, точно это не Катерина Ивановна, а она сама проиграла в том давнем соревновании.